Человек с жестоким лицом часто приходит к нему во сне. В красном свете проклятой неоновой лампы снова и снова он говорит ему ласковые вещи, никак не вяжущиеся с острой болью. Он требует невозможного, заставляет перешагивать через себя ради призрачной надежды на прощение и похвалу.

- Что нужно сказать, Ханно?

- Простите меня, сэр.

Воспитание Ханно безукоризненно.

Он не спорил с ним никогда. Послушно терпел все пытки и молча зализывал раны, незаживающие долгое время: только теперь Ханно понял, что регенерация не помогала ему неслучайно. У Анхельма Ланге вообще не существовало поправки на какое-то там «случайно». Ханно был дурачком. Он не чертыхался и не скулил, когда старый мудак оставил его на дыбе на целый день. Без еды и воды, наслаждаясь чужими страданиями. Мистер Ланге периодически заходил проверить его, но нечасто: он любил смаковать удовольствие порционно. Чтобы не приедалось.

Даже сейчас при воспоминании об этом в груди Ханно закипает бессильная злость.

Вереница снов проносится в его голове уже после рассвета. Дни накануне полнолуния - самые сложные для него. Тревожные, гнетущие предстоящей болью и бесконтрольностью ситуации. И больше некому приковать маленького глупого волчонка к стене в подвале крепкими цепями.

Больше никто не наслаждается его болью.

Он просыпается внезапно, с чувством накатывающей волнами паники, рискуя утонуть в ней бесповоротно. Он взял себе три отгула, чтобы спокойно пережить обращение, но оставшись наедине со своими мыслями, лишь сильнее провалился в тёмную бездну переживаний.

Настенные часы показывают без четверти восемь. Он выталкивает себя из постели, и болезненный озноб подсказывает, что отгулы были решением абсолютно верным. Он морщится, отдирая от спины прилипшие простыни.

Его раны всё ещё не заживают.

Чистит зубы как-то механически безразлично, плещет в лицо холодной водой и падает на хлипкую табуретку - созерцать собственное отражение в чашке с кофе. Стук в дверь вырывает его из утреннего оцепенения, заставляя вздрогнуть, разлив при этом обжигающе-горячий кофе.

У Ханно не бывает гостей. Он не ждет никого и никогда, к нему никто не приходит. Разве что местный почтальон - мистер Барлоу, в очередной раз по ошибке пытается вручить ему посылку, на которой красноречиво красуется номер соседней квартиры. Мистер Барлоу путает и письма, и счета, и прочую корреспонденцию, закидывая в почтовый ящик Ханно по две-три газеты, оставляя тем самым других жильцов без ценной информации об утренних новостях Вулиджа. Ханно всегда исправлял эту несправедливость, перекладывая лишние газеты в пустые ящики. Такой акт хаотичной доброты стал чем-то привычным. Ханно бы скорее удивился, если бы мистер Барлоу хоть раз сделал всё правильно.

Поэтому он неспешно вытирает кофейную лужицу и со вздохом идет открывать, стараясь напустить на себя самый безмятежный вид. Мистер Барлоу - человек рассеянный, притом явно хронически. Злиться на него не имеет никакого смысла. Ханно даже не спрашивает, кто там, прекрасная зная, кого встретит за дверью.

Но утро подкидывает ему сюрприз.

- Джек Кросби, «Ежедневный пророк». Со мной офицер Андреас Костас, отдел магического правопорядка. Мы хотели бы задать вам пару вопросов.

Ханно впускает их без уточнений. Ситуация, выходящая за рамки привычного, вгоняет его в беспросветный ступор, и всё, что он может им предложить - это кофе. Они ютятся на его крошечной кухне, и Ханно остается только стоять, облокотившись о кухонный гарнитур.

В его квартире идеальный порядок. У него, по правде говоря, почти нет вещей и минимум мебели - сложно устроить бардак. В таких условиях ему абсолютно комфортно, есть ощущение, что всегда можно сбежать. Не засиживаться на одном месте. У него даже чашек всего четыре, просто потому, что продавались они в наборе. Его квартира выглядит абсолютно безликой, если не обращать внимания на стены, за которые Ханно тут же становится стыдно.

Первое: они исполосованы следами когтей. Арендодателю это не придется по вкусу, но до своего переезда Ханно не собирался их исправлять, оставив в качестве ежедневного напоминания о том, кто он есть. Зверь, ярость которого может причинить боль другим.

Поэтому у Ханно не бывает гостей. Поэтому на кухне всего четыре чёртовых чашки и две табуретки - ему больше не нужно. Ему одному вообще ничего не нужно.

Второе - колдографии. Раскрытая нараспашку душа, не предназначенная для созерцания чужими глазами. Там самые счастливые моменты из его жизни. Мистер и миссис Грейвз, такие уютные в своем доме. Она жарит скрэмбл на завтрак, он - читает утреннюю газету и явно на что-то жалуется. Эти дельцы опять дают объявления, обещая высокий заработок, но честному человеку в их рядах делать нечего. Смотря на беззвучно открывающийся рот отца, Ханно всё ещё слышит его сварливую речь.

На другой карточке Элис - его чудесная младшая сестра, показывающая языком жестов «ты меня бесишь». В ответ он обычно встряхивал ее за ногу вниз головой, но в тот раз успел лишь запечатлеть часть монолога. Её голоса Ханно никогда не услышит.

Оставшиеся восемь колдографий - отголоски счастливого прошлого с мистером Ланге. Сделанные в те дни, когда у него было хорошее настроение, достаточное для того, чтобы они жили нормальной жизнью. Анхельм с картинки обнимает Ханно очень собственнически, только теперь ему хватило ума понять это. Так держат вещь, трофей, так престарелые министерские деды обнимают своих молоденьких секретарш. Анхельм пьёт свой виски, подпевая песне с пластинки. Ханно помнит тот вечер: и пластинку, и песню, и мерное потрескивание камина, под которое засыпал. Он помнит каждый из тех чудесных, замечательных дней, которые можно по пальцам пересчитать.

Даже оборвав с мистером Ланге все связи, он оставил фотокарточки: все, что были. Чтобы не забывать, что иногда самый страшный зверь - человек. Даже если он очень красив.

Гости занимают услужливо предложенные табуретки, а Ханно мимоходом думает, что ему так-то достаточно только одной, но крепление светильника на потолке очень старое и его, конечно, не выдержит. «Старый жилищный фонд - лучшая профилактика суицида» - хоть сейчас в утреннюю газету.

Он бы подкинул эту идею мистеру Кросби, но тот задаёт абсолютно не те вопросы. Он знает, откуда-то знает о Ханно, о его тайнах и самой главной проблеме, и горечь остается у Ханно на языке, смешиваясь со сладостью кофе. Сочетание получается тошнотворным, и его едва не выворачивает от него, от этого журналиста, от желания выгнать незваных гостей. Анхельм напоследок решил оставить ему шрам пострашнее следов от кнута.

Кросби не вызывает ничего, кроме отторжения, с ним Ханно всё, в общем-то, ясно. Со вторым - не ясно вообще ничего.

Офицер Костас красив. С таким лицом нужно не в отдел правопорядка идти, а быть каким-нибудь политиком или духовным лидером. По спине Ханно бежит неприятный холодок. От людей с красивыми лицами он привык не ждать ничего хорошего.

Он утыкается взглядом в стену напротив и натягивает рукава свитера как можно ниже, стараясь спрятать искусанные запястья. Отсечки его страданий, доказательство самому себе, что он всё ещё может контролировать хоть что-то в собственной жизни.

- Нам известно, что мистер Ланге намеренно причинял вам боль. Это было обоюдное желание или же, скорее, насилие?
- Что?.. Ничего он не причинял мне…

Жалкая попытка оправдаться. Жалкий, маленький, глупый Ханно. Он ещё не понимает, что Кросби для себя уже всё решил, и каждое слово лишь добавляет очередную щепотку перца в и без того пикантную историю Ханно Грейвза. Доблестного сотрудника министерства, пострадавшего при исполнении своих рабочих обязанностей. Вытерпевшего все издевательства, прошедшего через ад. В блокноте журналиста тут же расцветает обличающее: «как мы видим, в отрицании насилия явственно просматривается стокгольмский синдром».

Ханно переводит взгляд на того, другого, и на мгновение даже забывает дышать.

Он может поклясться: у монстра из его кошмаров теперь будет красивое лицо офицера Андреаса Костаса.

Ничего удивительного, что Аделин не могла долго уснуть. Киран знал, что даже сама мысль о ненавистной тренировке отравляла ее сознание, мучая и будоража чересчур живыми кошмарами из воспоминаний. Пока понимание, что перед ней будет стоять вовсе не отец, едва ли хоть сколько-нибудь могло ее успокоить. Он это понимал, стараясь относиться с терпением. Стоило проявить своего рода стойкость, чтобы тут же не сдать назад, увидев ее бледное лицо и огромные изумрудные глаза, а это, надо сказать, дорогого стоило.
— Сегодня лучше бы лечь спать пораньше, — постарался сдержанно ответить волшебник, надеясь, что не пойдет на поводу у собственных эмоций, отказываясь от данного отцу обещания. Справедливости ради, Киран и сам придерживался мнения, что боевая магия нужна Аделин, что бы она об этом ни думала. Он повторял это тысячу раз и повторит снова, если потребуется – защита нужна ей как никому другому в их семье.
— И думаю, что первая тренировка будет не такой долгой. И не каждую субботу. Я понимаю, что тебе не хочется отравлять выходные неприятными мыслями и…просто хочется отдохнуть, — возможно, изначальный настрой на компромиссы сможет хоть немного смягчить скептицизм Адель? Слова о пауках явно этому не способствовали, хотя Киран примерно представлял, что так все и будет, учитывая, как сестра ценила любую форму жизни во всех ее проявлениях. Ужасно хотелось съязвить, но Мальсибер взял себя в руки, старательно сдерживаясь от едких фраз не в пример Аделин.
— Они в принципе не обладают никаким разумом, не то, что соразмерным с человеческим, — не выдержал Киран. Хотя слова и были произнесены абсолютно спокойным тоном, в них улавливались легкие, совсем невесомые нотки поднимающегося раздражения. Порой он в принципе не понимал, как можно быть такой… Наивной, и с такой добротой открыто смотреть на мир? Может, ей еще и комара жалко убить, который испил ее крови?
— Твои сравнения не уместны. Ты прекрасно понимаешь, чем кошки и собаки отличаются от насекомых, так что не надо делать из меня монстра, — строго ответил Мальсибер. Он умел быть едким как весьма опасный яд, что непременно разъест кожу и кости, от такого слепнут и умирают в муках, захлебываясь пеной из собственной слюны. Аделин не знала эту его сторону, так похожую на отца, а может, и на деда, и Киран вовсе не горел желанием являть ее сестре. Сейчас он лишь необъяснимо злился на ее упрямство, что, по крайней мере, удавалось спрятать хотя бы внешне – он привык скрывать эмоции под нарощенным годами спокойствием, равно как и червоточины собственной слабости, ведь Адель сама по себе и была его слабостью и самым уязвимым местом в сердце.
Она явно вздрагивает от его неожиданной близости, хотя они по-прежнему балансируют в рамках приличия – он всего лишь учит ее правильно держать волшебную палочку, но, когда они рядом, это всегда «нечто большее». Во всяком случае, Мальсибер не мог отделаться от этого клейкого ярлыка в собственных мыслях – не менее навязчивого, чем тот липкий жар, пробиравшийся под ворот рубашки.
— И для чего же? Исцелять? Они созданы много для чего, дорогая Адель, ты просто это не признаешь, — фраза не несет в себе никакой двусмысленности и все же… все же Кирану становится почти забавно от такого словесного каламбура. Он улыбается. О, он улыбается почти по-кошачьи мягко, но улыбка вспарывает вены, наматывая их на кулак, только Адель стоит к нему спиной и не может этого видеть. Перед мысленным взором проносятся все те воспоминания, которые спровоцировали всю двусмысленность слов в его собственном предложении, но дальше Киран продолжает на удивление спокойно и деловито:
— Боевая магия – это не всегда разрушение, — хотя и к этому мы тоже придем. – Это и защита. Если бы я лежал без сознания, или просто был бы не в силах справиться с врагом, ты бы – что? Пожалела бедолагу? Не попыталась бы его обездвижить? – в такие моменты он вел себя как «невыносимый, проклятый манипулятор», и хуже было даже не это, а то, что Мальсибер это понимал, как и понимал, что без этого, увы, никак. – И тебя бы не мучила совесть, что ты даже не попыталась когда-то в прошлом освоить «Петрификус тоталус», а теперь это могло бы стоить мне жизни. Откуда такая уверенность, что мы не окажемся в подобной ситуации? – и лучше бы не оказались, но жизнь была крайне непредсказуема, а учитывая давние счеты их семьи с теми же Ноттами, которые по всем правилам входили в категорию их союзников, нечто подобное можно было ждать, когда угодно и от кого угодно.
Она пятится назад, оказываясь к нему почти безрассудно близко. Вот до чего доводит упрямство.  Киран подталкивает ее вперед, подавшись всем корпусом, заставляя принять прежнее положение, вновь выпрямив спину.
— Сегодня ты потренируешься просто обездвижить противника. Это не так сложно, — отстраняясь, волшебник достает собственную волшебную палочку, уверенным взмахом открывая дверцы шкафа ровно напротив них. Там был видавший лучшие дни, несколько потрепанный деревянный манекен с нарисованным сердцем слева на груди. На ногах у него были колесики. Взмах палочки заставил его с тихим скрипом выехать из шкафа и остановиться напротив.
— Сделай глубокий вдох, лучше даже три. Когда почувствуешь, что сердце бьется тише, более размеренно, сделай выпад и произнеси заклинание. Целься в сердце, — Киран изящно вскинул руку, невербально посылая заклинание в мишень. Синяя вспышка угодила ровно в красное нарисованное сердце, заставив манекена пошатнуться. – Как тот, кто испытал на себе это заклинание, могу сказать, что человек не чувствует боли. Ты просто не можешь пошевелиться, не чувствуешь собственное тело. Эффект временный, но это ты и так знаешь, — на его взгляд это заклинание было самым безобидным, по своей природе исключительно защитным, с него и стоило начать.
— Попробуй, — он смотрит на нее задумчиво, разглядывая почти отстраненно и в ту же секунду – препарируя, вспарывая каждую черту на предмет хотя бы толики уверенности и решительности. Что ж, пока он не видит ни того, ни другого, но с чего-то стоит начинать.

По правде говоря, Джоша не сильно заботило то, что осталось от старика Флетчера. И эта мысль, что стрелой пролетела в голове Джоша, как только его рука коснулась металлической ручки холодильной камеры, заставила испытать детектива лёгкий укол совести. Конечно, ему было жаль погибшего, тем более, что его Джош более менее не плохо знал. Мистер Флетчер был завсегдатаем кафе "Завтраки у Майка", что находилось через дорогу от полицейского участка. Два, а то и три раза в неделю Джош, которому в обеденный перерыв удавалось заскочить к "Майку" за кофе и сэндвичем с тунцом и томатами, видел старика. Тот в одиночестве сидел за дальним столиком у окна, с особой внимательностью разгадывал кроссворд на последней странице местной газеты, а на его тарелке неизменно ютился кусочек клубничного пирога со всбитыми сливками. Джош не знал его имени, но бармен кафе между делом как-то раз обмолвился о том, что мистер Флетчер довольно рано овдовел, а детей его разбросало по всем частям света. Старшая дочь Сандра каждое Рождество шлёт ему открытки из солнечной Бразилии, средний сын Чарльз присылает фотокарточки в окружении неуклюжих пингвинов, а младшую дочь Сьюзен со всеми потрохами проглотил деловой Нью-Йорк. Конечно, Сандра пыталась после смерти матери перевезти отца к себе, но тот уж очень активно отмахивался, ссылаясь на то, что жаркий климат дурно влияет на давление и самочувствие в целом. Дети на его отказы лишь пожимали плечами, не понимая одной главное вещи: здесь в Редвуде рядом с ним всегда будет любимая Молли. Редвуд — это место его силы, как бы это иронично не звучало, и место гибели. Да, Джоша мало волновал труп, на который он бездумно смотрел на протяжении пяти минут. Куда более Джошу было интересно посмотреть на Мойру. Они виделись последний раз летом прошлого года. Корделия ещё тогда бережно носила под сердцем их четвёртого с Джошем ребёнка, а огненные волосы Мойры тогда были короче... и кажется даже ярче. Джош будто со знанием дела жарил свиные рёбрышки на заднем дворе дома, а Кора и Мойра попивали коктейли у небольшого бассейна. Мойра пила "маргариту", а Корди цитрусовый лимонад. И уже тогда Джош пару раз ловил себя на том, что слишком долго смотрит за тем, как Мойра слизывает соль с края бокала перед тем, как выпить. В такие моменты Джошу становилось жутко стыдно. Так стыдно, будто ему одиннадцать лет и девочки — одноклассницы увидели растегнутую ширинку на его штанах.

 Было глупо подумать то, что Мойра его не узнала. А ещё глупо обращаться к ней на "вы". Джош сухо откашлялся в кулак, когда Мойра на его вопрос про холод в секционной ответила так же вопросом. А ведь она умела вводить его в неловкое положение. В этом у них с Корделией одно из главных отличий. Кора сглаживала углы, а Мойра их наоборот заостряла. Кора могла смеяться над любой его шуткой, даже самой нелепой, из разряда комичного разговора Мо и Джо, когда один говорит другому: Джо, ты надел ботинки не на те ноги! А второй отвечает: Мо, но у меня нет других ног. А рядом с Мойрой Джош предпочитал не раскрывать свои юмористические способности. Однажды Джош имел неосторожность пошутить в компании Лидделл, а в ответ получил взгляд с острым вопросом: ты сейчас серьёзно? А вот её юмор Джошу нравился. Чёрная комедия с нотками пошлости. Кора шутки подруги считала грубыми, а Джош всякий раз пытался скрыть улыбку на лице, чтобы не получить за это локтем в бок от жены.

 — Кора просила тебе тоже передать привет, — врет Джош и даже не краснеет. Он делает вид, что изучает обескровленный труп мистера Флетчера с чёрной зияющей дырой в животе, где по идее должен быть желудок, но его там нет. Бледное лицо и синюшные губы не пугают. Сколько раз Джош видел точно такие же лица в своих снах, не сосчитать. В отчёте все было написано точно так же, как Джош это видел сейчас. Не прикопаться.

 — Как думаешь, кто его так? — вдруг интересуется Джош, а его брови хмурятся и практически встречаются на переносице. Он переводит взгляд на Мойру, и из-за света люминесцентной лампы цвет её лица кажется точно таким же, как у старика Флетчера. Такое сравнение Джошу совсем не нравится. Он берет с рабочего стола одноразовые перчатки, надевает на одну руку, и двумя пальцами осторожно приподнимает край кожи. Чернота в животе почему-то так привлекает к себе внимание. Будто там, внутри, Джош обязательно должен что-то найти. Только что? Белого кролика, как в шляпе фокусника, или нечто уродливое. Но Джош там ничего не находит. К сожалению, а может быть и нет. В любом случае, у него уже есть два варианта: его либо у утянули во тьму ночные монстры, либо мистер Флетчер неудачно упал на нож какого-то психопата. Легче от двух вариантов не становится.

 — Не хотела бы ты составить мне компанию и выпить кофе? — неожиданно для самого себя произносит Джош, стягивая с руки перчатку. — У тебя, кажется, сейчас должен быть обед? — взгляд выхватает наручные часы с металлическим ремешком.

 — Интересно было бы послушать твои версии на счёт "моего" старика. Да и в целом, — Джош замолкает на пару секунд, а после добавляет — Давно не виделись.

 Ему хотелось сказать и ещё: настолько давно, что ты, наверное, и не знаешь, что наш брак с Корой трещит по швам, а у меня уже образовалось язва желудка из-за магазинной лазаньи. Но Джош только поджал губы. Работа у него такая, приучила не болтать лишнего.

 

Вниз - по стеклу острым
это так просто
по стеклу вниз
У Селенит болят скулы от изобилия улыбок в этот вечер. Она улыбается, когда в доме появляется друг отца, которого она видела пару раз, но особенно не ощущала в себе желание проявить интерес к мужчине. Улыбается, когда радушной хозяйкой приглашает гостя и отца за стол. Улыбается все так же, поддерживая разговор привычно, все эти светские обсуждения погоды и кто кого хотел бы элегантно послать. Можно было бы даже особенно не интересоваться, что происходит за столом - все происходило совершенно естественно.
До той минуты, пока до нее не дошло осознание: она улыбается уже под хвалебные слова отца в ее адрес, что на миг вызывает удивление среди отточенных гостеприимных эмоций. Все-таки Гелиодор Мальсибер не из тех людей, что тратят слова попусту, на какое-то пустое восхваление, даже и собственных детей. А тут он прямо-таки заливался соловьем о том, как ему повезло с дочерью, вы, мистер Розье, уже успели оценить наверняка ее хозяйственность и безусловную красоту.
Селе прищуривается на каждую фразу отца, не встревает, успешно изображает смущение. Паззл в голове складывается с трудом, ей почти слышно, как шестеренки проворачиваются в сознании. Не может этого быть, чтобы он решил с ней так поступить.
Вечер утопает в желании двух мужчин угодить друг другу, а Селенит чувствует себя какой-то дорогой куклой на постаменте между ними, за которую ведут торг. Если быть честным перед собой, то как таковой сделки и не было озвучено, но мисс Мальсибер уверенна совершенно четко, все цены будут озвучены после. После демонстрации товара.
Только провожая Вильгельма до двери, позволяя поцеловать себе запястье, Селе позволяет себе присмотреться к тому, кто был ровесником отца, кто ей в отцы годился. Никак не в мужья. Его губы холодным укусом на тонкой коже, лишь едва оставив след на ней. Но Селенит не позволяет ничему омрачить свою улыбку, которой она одаривает друга отца при прощании. Она - само очарование.
вниз, разбудить чувства
это так грустно
на пути вниз
Она ждет отца в кабинете. Как-то так повелось, что все серьезные разговоры непременно должны проходить в рабочей обстановке, так, видимо, самому Гелиодору было проще настроиться, а Селенит, наоборот, отказаться от лишних мыслей. В этом кабинете она была в последний раз как раз тогда, когда обещала главе рода выйти замуж за того, за кого он сам выберет. Что она не будет возмущаться, она примет его выбор. Лишь бы он позволил ей остаться на метле, лишь бы позволил оставить хоть что-то в ее жизни, имеющее смысл.
Как глупо, как быстро она позволила загнать себя в угол.
О чем она думала? Что отец думает о ней? О ее чувствах? Какая глупость, право, быть Мальсибер и все еще верить в то, что кому-то вообще есть до нее дело?
Каждый из детей Гелиодора должен исполнить свою собственную роль, к которой его готовят. Морион был наследником, на него обращены все взгляды, к нему больше внимания, у него большая часть ответственности. А Селенит обязана принести семье пользу иначе. Она была женщиной, а значит, ее можно выгодно продать тому, кто был ее старше в два раза.
Она итак была слишком свободной благодаря первому браку, первый муж был как мягкая податливая глина, из него можно было вылепить все, что угодно. И даже против ее карьеры в квиддиче он не возражал. Семья была не очень рада тогда, но она была в первую очередь женой тогда, потому когда не возражал Уильям, им приходилось лишь озабоченно интересоваться, все ли в порядке, не нужна ли помощь, может быть, она уже передумала свои амбиции выстраивать через мимолетное хобби.
И пусть карьера в квиддиче была совершенно не мимолетным хобби, Селе любила свою работу. Только на поле она чувствовала себя свободной. И, вероятно, ее стремление сохранить это крошечное право вылилось в ту точку не возврата, в которой она и оказалась.
Пока отец где-то внизу пытался выставить за дверь мистера Розье, Селенит радовалась этим нескольким минутам наедине с собой. У нее была прекрасная возможность уложить мысли по полочкам, попытаться мыслить здраво, без паники или злости на решение Гелиодора. Впереди тяжелый разговор, который, очевидно, способен расставить все акценты по местам. Может быть, все не так уж и плохо? Может быть, она все надумала?
Мысли отчаянно пытались уцепиться за то, что вряд ли было близким к реальности, но отчего-то ей становилось легче.
Шаги отца скрадывает ковер, они становятся гулкими, но Селе все равно их слышит отчетливо в вязкой тишине, разбавленной только редким стуком часового механизма. Наверное, так же она ждала той секунды, когда Гелиодор распахнет дверь, когда была маленькой. Он по обыкновению плотно прикроет дверь, пройдет к своему столу, внимательно посмотрит на дочь, а потом уже начнет говорить. Говорить негромко, но ему и не нужно было повышать голос, чтобы все окружающие прислушивались к нему и отчетливо слышали каждое его слово.
В этот раз она виноватой себя не чувствовала, потому собиралась немного испортить маленькую кабинетную традицию:
- Надеюсь, мистер Розье остался доволен ужином, - она не оборачивается, итак есть уверенность, что именно сейчас Гелиодор закрывает за собой дверь, как и всегда после появления в своем кабинете.
вниз. по судьбе взглядом
никого  рядом
никого нет

[indent] Мерно стучала печатная машинка. Персефона заканчивала последний абзац  отчета  состоящего из сорока девяти страниц. Легкие задатки перфекциониста в ней немного негодовали - нельзя было дотянуть до пятидесяти? С определенными переменами в магическом сообществе и участившимися "происшествиями", отчеты все чаще стали превращаться в шедевры эпистолярного жанра, увеличиваясь и в количестве, и в толщине. Благо, девушка отлично набила руку в печатном деле и могла бы сойти за бравую секретаршу. Эта перспектива конечно была множество раз рассмотрена и обдумана, но непокорное внутреннее «я», желающее активных действий, противилось такой незавидной судьбе. Конечно, Перси трезво оценивала свои шансы и понимала, что раз за почти два года работы с ней не смогли нормально сработаться с десяток не последних в аврорате людей, значит вполне возможно ни повышения, ни большого следовательского будущего ей не видать. И ведь не то чтобы она была какой-то "проблемной". За ней не наблюдалось нарушений или фатальных ошибок. В том то и дело, что она толком и показать себя не успела, как люди предпочитали "укомплектовывать" свои группы теми, с кем не испытывали осложнений в общении. Теми, кому могли доверять... Иронично, учитывая, что она сама не могла похвастаться таким свойством. Ни одному из работающих во всем министерстве, и в аврорате в частности, из людей, она никогда бы не доверилась. Люди могут быть сколь угодно милыми и благодушными, но природа и чувство собственной выгоды, значимости или страха, - выберите нужный вариант, - всегда подтолкнет к обману и предательству. Человек по натуре такой. И это она знает не понаслышке... Более того, такой же считает и себя. Заботящейся только о себе любимой. И ничего удивительного или плохого в этом нет. Человек человеку волк, говорят. О, кстати в кооперативном деле, которое она только что мановением волшебной палочки отправила в нужный ящик, был замешан оборотень. Именно поэтому дело велось совместно с отделом по учету таких вот особенных существ. Вот уж точно - двойное дно в человеке. "Мохнатый" секретик.
[indent] Персефона была на работе с самого раннего утра. Узнав о том, что у нее вновь будет наставник, она немного воодушевилась. Однако, когда ей сказали кто он, ее энтузиазм слегка поутих. Конечно, мисс Фанкур знала, что не стоит судить людей по "обложке", ведь именно это с ней и делали на протяжении множества лет. И этот самый человек, то есть Итан Браун, даже частично был свидетелем сего процесса. Но все же его манеры и подход к делу заставляли девушку чувствовать напряжение и дискомфорт. Разумеется, они были знакомы. Причем не только по аврорату, но и задолго до этого - еще со школы. Они небыли друзьями и даже приятелями их не назовешь. У Персефоны вообще таковых фактически не наблюдалось за все семь лет пребывания в Хогвартсе. Но она хорошо знала, что этот человек пережил и смог переступить через все неприятности, что обрушились на него еще в юности. Переборов комплексы и насмешки, он смог поставить на место обидчиков и завоевать уважение. На последних курсах его жизнь не была похожа на ад, в отличие от нее. Итан смог "спасти" себя и превратился, кажется, во вполне уверенного и... через-чур броского на первый, - да и на второй тоже, - взгляд, человека. Конечно, Персефоне хотелось знать, как ему удалось сделать то, что не смогла она? Как он смог выбраться из порочного круга и доказать окружающим его людям, что он важен и чего-то стоит. Где была та дверь, в которую он вышел, в то время пока она стучалась и пыталась открыть не те? Ей был интересен ответ. Но сам человек, а главное его поведение и внешний вид отпугивали ее, как впрочем и любые агрессивные попытки людей открыто и позитивно общаться. Это обычно вводило Фанкур в ступор и она терялась, совершенно не умея говорить "ни о чем" или о самой себе. Наверное поэтому, она выработала безэмоциональное выражение лица - как универсальную реакцию на все внешние "угрозы" дружественной коммуникации. С точки зрения окружающих ничто не могло ее удивить или напугать. Она привыкла реагировать на все спокойно, что называется "с лицом лица", не давая тем самым заглянуть ей в душу непрошенным гостям. В окружении девушка прослыла бесчувственным чурбаном, "мертвячкой", "бревном", "ледяной принцессой" и это только самые не обидные эпитеты в ее адрес...
[indent] Одним словом, Итан Браун и его внешний вид, словно на него стошнило радугу, был весьма заметным и забавным индивидом, который никак не вписывался в восприятие Персефоны Фанкур. Беспокоилась она еще и потому, что большинству было известно, что он лиглимент. А это значило, что ее тщательно выстроенный частокол из обломков гордости, страхов, предрассудков, самозащиты и иронии - под угрозой. Ей вовсе не хотелось, чтобы какой-то щеголь заглянул ей в душу и посмеялся, увидев там не выросшую и серьезную, готовую к вызовам судьбы девушку, а маленькую обиженную и очень одинокую девчушку, которую даже она сама не хотела признавать в самой себе. Она чувствовала угрозу исходящую от нового наставника. И конечно, она могла бы саботировать и это "сотрудничество". Но вот незадача, как бы она ни любила отчетность и порядок в архивах, отсиживаться в четырех стенах ей не хотелось. Не для того она преодолевала все свои комплексы и заталкивала свое обиженное "я" как можно глубже, дабы научиться хоть как-то адаптироваться в обществе. В обществе, которое она хочет починить, исправить и вывести на чистую воду! И именно для этого ей нужно снова наступить себе на горло и проявить весь запас своего дружелюбия к человеку, который заставляет ее нервничать и пугает до чертиков своим гипертрофированным энтузиазмом.
[indent] Перси глядела на часы, встраивая на правом краю стола ровный рядок последовательно сложенных папок. Это были детали дел и отчетов, которые нужно было подшить к уже имеющимся и старым данным. Часы показывали, что ее новый начальник опаздывал уже на три минуты. Девушка смахнула невидимые пылинки с и без того чистого стола и закатила густо накрашенные черным, глаза. Потеющие ладони не добавляли спокойствия и казалось, каждая мелочь ее нервировала. Как вообще можно быть взрослым и нервничать из-за таких вот глупостей? Или может дело в том, что сегодня решится ее дальнейшая судьба?