К концу второго тайма хотелось выть. Выть громко, протяжно. Каждая чертова мышца гудела от перенапряжения, на сильных замахах плечи сводило болью. Болью неприятной, острой, но вполне терпимой - сквозь сжатые зубы Натаниэль отдавал пасы, через чертово волевое усилие передвигался по полю. Быстрее, ловчее прочих - слишком высокомерно думать, что скорость можно сохранить до самого конца игры, что после пришедшихся в ноги силовых приемов Шакалов будет так же легко бегать по полю.

Разрыв на табло казался чудовищно маленьким. Унизительно маленьким. Каждая ошибка могла стоить игры - овертайм рисковал бы обернуться поражением, а поражение в Гнезде никогда не принималось. Проигрыш это не урок - это смертный приговор. Для тех, кто привык быть впереди всех, отставание на шаг являлось непозволительной роскошью.

Когда дыхание перехватывало от усталости, когда десна немели после очередной короткой перебежки, Веснински краем глаза оглядывался на Рико - напоминал себе, что лучше после игры рухнуть бессильным грузом в раздевалке, чем испытать весь спектр проявления разочарования Короля. Короткая злость остро жалит между лопаток, прибавляет резкости пасам и скорости ногам. На долю секунды каждый раз - но достаточно, чтобы протянуть до финального гудка.

— Сука, — Натаниэль цепляется пальцами за решетку собственного шлема. Глядит на финальные цифры зло, раздраженно. Победа должна бы радовать, но на радость не остается ни капли сил. Возможно потом, когда он скинет весь груз защиты, когда смоет пот и грязь... Возможно тогда найдутся силы на короткую радость. Прежде чем на следующей тренировке их загоняют до полусмерти, чтобы в следующий раз не пришлось драться за отрыв в одно очко с такой остервенелостью.

Снятый шлем оттягивает руку слишком сильно - Натаниэль чувствует мелкую дрожь в пальцах, чувствует, как вес собственной клюшки становится невыносимым. Два шага к центру поля - чтобы увидеть, что Шакалов потрепало не меньше. Еще полшага, чтобы облокотиться на собственную клюшку прямо под боком у Мориямы. Несказанные комментарии игры так и застревают в глотке. Пресловутое "хорошо играл" заменяется раздраженной гримасой. Терпение лопается со звуком металлической струны, с тонким звоном внутри тяжелой от усталости головы.

— Иди нахуй, Рико, — слишком громко, чтобы совсем потеряться в гомоне толпы. Слишком злобно выплюнуто, чтобы свалить на "дружеский посыл". Веснински кривит лицо, отмахивается от приказов зажатым в руке шлемом. — Не тебе сегодня пиздеть на мою игру.

Слова - сквозь сжатые зубы. Придирок на языке больше, чем стоило бы высказывать сейчас. Раздражения в них - половина, здравого смысла - толика, затерявшаяся где-то между несогласием с произведенными на поле заменами и проебанными шансами ударить по воротам. И плевать, насколько мизерным был шанс удачного удара. Плевать, насколько чертовы замены спасли игру.

— Просто иди нахуй, — чеканит он повторно, за спиной у Рико, прежде чем вернуть чертов толчок плечом по пути с поля.

Отредактировано Neil Josten (2022-04-07 09:26:06)

В Гнезде все стоило делать с оглядкой на тренера и на капитана. Каждый шаг, каждое чертово слово, каждое непроизвольное движение - всегда стоило держать в памяти тот простой факт, что за тобой наблюдают, что тебя поспешат наказать за ошибку. За любую.

Рико наказывал даже тогда, когда ошибок не было. Наказывал за выдуманные поводы, из вскормленного годами вседозволенности садизма, из желания выбивать крики. Из попыток хоть так утвердить свою власть. Раньше было легче - Натаниэль едва ли может вспомнить тот момент времени, когда Морияма из обиженного ребенка превратился в жестокого. Помнил только, что после дома отца в Гнезде был короткий миг затишья, момент, когда старые синяки успели сойти, а новые еще не появились - ссадины от ошибок на поле в расчёт он не брал, только побои. И помнил прекрасно, когда у Рико стала тяжелой рука. Почти такой же тяжелой, как у Мясника.

Стоило бы научиться вовремя затыкаться. Стоило бы научиться опускать взгляд - как Кевин, как Жан. Просить прощения, хотя бы сквозь стиснутые зубы, хотя бы неискренне, лишь бы не давать лишних поводов. Стоило бы быть немой черно-красной частью стаи, фоном для Короля. Но, даже выращенный в Гнезде, Вороном Натаниэль становился лишь на поле - после финальной сирены перья облетали, и он ощеривался на Рико по-собачьи.

Глупо.

Веснински выставляет руку в последний момент, не встречается с полом раздевалки носом только чудом. Чувствует прекрасно, как болью прошибает принявший на себя удар локоть - будто мало силовых пришлось сегодня в державшую клюшку руку. Кривит лицо в раздраженной гримасе, собирает слова по пустой от злости голове - не успевает выплюнуть и одного даже. Вместо ругани на Рико - короткое и хриплое "блять" от пинка.

— Слух отбило? — Натаниэль кривит губы, наконец вдыхает полной грудью. Смотрит в лицо Морияме прямо, мерзко ухмыляясь - на привычную наглую улыбку не хватало сил, от боли то и дело вздрагивали уголки губ. — Нахуй я тебя послал!

"Что-то плохое" происходило регулярно - вне зависимости от того, был Кевин рядом или его не было. С каждым разом казалось, что Рико срывается все чаще, все сильнее - от угроз до глубоких порезов, от едва заметных синяков до гематом. Дэй почти всегда был рядом, почти всегда пытался выступить чертовым голосом разума для Мориямы. И огребал сам, позже - за пререкания с Королем. Радовало Натаниэля лишь то, что и в половину не так сильно, что Морияма успевал выплеснуть свой гнев.

Кевина нет, значит, он не вступится, не попадет под горячую руку. Не было и Жана, который мог невольно разделить с ним наказание. Моро отчитает его, грубо, не подбирая слов. Потом, когда будет прятать под бинтами последствия - и требовать, чтобы тот больше так не поступал, чтобы не ставил под угрозу команду из упрямого желания не соглашаться с Рико.

— Как же ты уже заебал, — шипит Веснински сквозь стиснутые зубы, забывает в очередной раз данное Жану обещание попытаться не бесить Рико. На других Воронов он смотрит мельком - они всего лишь безучастные тени, готовые сделать все, что угодно по команде от капитана. Тому лишь стоит сказать "фас", указать пальцем. Главное успеть прикрыть голову руками прежде, чем те налетят.

Покорность могла бы послужить залогом безопасности - хотя бы видимая, хотя бы натянутая, чтобы отгородиться ею от самых болезненных ударов, чтобы скрыть за нею собственную рвущую на куски злобу. Но покорности Натаниэль не научился ни в доме своего отца, ни в Гнезде. Он ощеривался незамедлительно, пускал в ход слова и кулаки, ругань и плевки.

Ругаться с Рико - себе дороже. Веснински знал это прекрасно, но все равно продолжал с осатанелым упорством - словно в отместку за всех безмолвных и сломанных Воронов, словно из неумения действовать иначе. Словно бы боль была единственным способом доказать самому себе, что он все еще существует - не как звено в огромной черно-красной цепи, не как часть общего. Сам по себе, со своими личными швами и переломами, со своими личными плевками в лицо Короля.

Индивидуальность стоит дорого, в Гнезде особенно. Натаниэль ругается негромко, шипит, цепляется пальцами за запястье Мориямы - отвечает болью на боль, царапается остервенело. Каждый ровный шаг в сторону душевой - почти достижение, отвоеванное у остальных неудачных, смазанных. Не упасть, не упасть, не упасть - словно чертова мантра, крутящаяся в мозгу, поддерживаемая упорством и почти материальной памятью о том, как больно, когда тебя тащат по полу.

Больно, но не настолько, как встретиться лбом с кафелем. От протяжного звона в ушах подташнивает - Веснински сворачивается клубком, прячет раскалывающуюся голову между ладоней. Зажимает уши так, словно надеется, что от этого мерзкий звук внутри собственной черепушки станет тише, перестанет поднимать тошнотворный ком к горлу. Но слова Мориямы лишь усиливают головную боль, заставляют ее разлиться вдоль позвоночника ниже, дотянуться до каждого уродливого шрама.

— Нет, — упрямое, беззвучное. Он выплевывает короткое слово вместо длинных тирад и посылов нахер. Выплевывает сквозь сжатые в упрямой гримасе губы.

"Нет" - повторно, но уже локтем в нос Люку, кинувшемуся исполнять приказ Короля. Стыд перед старыми увечьями вынуждает сопротивляться из последних сил, одолженных у истеричного нежелания демонстрировать свою слабость. Веснински отбивается от чужих рук как от угрозы для жизни - хотя сопротивление лишь прибавляет синяков, удлиняет бинты, которые потратит после Жан.

Две пары рук отвоевывают одежду - портят форму, за которую Натаниэль так упорно цеплялся. Злосчастные тряпки в вороновых цветах не жалко - уверяет он себя, но под ребрами коротко ёкает от звука разошедшегося шва, пробирает обидой. Он сжимается, словно может так спрятать шрамы, плюет на последок злобно под ноги Бергеру. И натягивает кривую злую улыбку в качестве последней брони.

— Тебе передернуть что ли не на что, Рико? Больной ублюдок, — огрызаться до последнего кажется выходом. Да только пальцы все равно прячут след от подошвы утюга на плече.

Отредактировано Neil Josten (2022-04-23 03:28:54)

Прятать собственные шрамы вошло в привычку - прятать даже от себя, с истеричным упорством, с отчаянием человека, бегущего от прошлого. Настоящее было не лучше, оно выклевывало плоть вороньим клювом, било по лицу плотными крыльями. Настоящее в гнезде было нескончающейся пыткой, испытанием воли и выносливости. Но прошлое - вот, что заставляло подкидываться по ночам даже после самых изнурительных тренировок, что заставляло проходить мимо зеркала бегом, идти в душ самым последним. Холодные отцовские глаза и рыжие волосы он научился принимать, со скрипом, с натяжкой - не без раздражённой гримасы при виде своего отражения. Шрамы он научился не трогать - даже самые бугристые, рассекающие кожу белыми росчерками. Прятал их под одежду, под защиту для экси, переодеваясь в чёртовой раздевалке быстрее всех.

Но показывать он их не научился.

Интерес Рико жжёт раскаленным железом, проходится по каждому шраму - по каждому болезненному воспоминанию о скверном характере Мясника. Вот он не заткнулся вовремя, так же, как и сейчас, с капитаном. Вот он слишком беспокойно ерзал в кресле, пока по дому расхаживали копы. А вот Натан просто выпил лишний бокал не в том расположении духа. Чёртова карта памяти поверх тела, обнаженная чужим отвратительным любопытством.

Натаниэль съеживается невольно ещё сильнее, напрягается как загнанное животное. Скалится всё той же злой улыбкой - да так, будто вот-вот укусит. Или разрыдается. Только плакать Веснински разучился ещё в детстве. Прижатые к груди колени не спасают от чёрных глаз. Побелевшие от перенапряжения пальцы не перекрывают след от утюга - только распаляют чужой интерес нелепыми попытками спрятать хоть что-то.

- Иди нахуй, - на боль он огрызается рефлекторно , сквозь сжатые зубы. Жмуртся перед каждым ударом ногой, но огрызается. Каждый пинок пробирает до кости, до мелкой судороги в уставших пальцах. Но не выбивает ничего, кроме очередного посыла. - Нахуй.

Стоило быть покорным. Покорность всегда усмиряла отца. Покорность утомляла Рико. Но россыпь рубцов - как свидетельство того, что даже маленький Натаниэль не усвоил этот урок. Короткий сдавленный крик, почти собачий скулеж - подтверждение, что и взрослый Натаниэль так и не научился. Кипяток вынуждает убрать ладонь, выставить ее в попытке отгородиться от воды, отвести чёртову лейку. Веснински отмахивается, прижимает к груди ошпаренную руку. Позволяет - с натяжкой - рассмотреть Рико гладкий след с ровным краем, впившийся в кожу.

Какая разница, захочет или нет - раздраженная мысль противоречит действиям. Он поддергивается с пола резко, словно напружиненный. Вцепляется пальцами в форму стоящего рядом ворона пальцами, дабы сохранить чудом обретенное равновесие. Злится - действительно злится на чертов банальный выпад со стороны Мориямы.

- Мой отец хотя бы со мной общался, - слова оказываются быстрее осознания границ, которые не стоило бы пересекать.