Когда они сходят на сушу, то приносят с собой горько-соленый запах высоких волн, рев кусучего ветра и послевкусие отсыревшего пороха. Каждый на "Весёлом Роджере" пахнет злыми глубокими водами — только лучше не принюхиваться шибко, дабы не выбить из себя тошноту и рвотный позыв, учуяв за солью и порохом застарелый пот, дешёвый табак и крепкий перегар. Когда они сходят на сушу, то приносят с собой смех, блеск неспрятанных ножей и звон золота. Портовые кабаки раскрывают двери широко — но хозяева их сглатывают нервно, обливаются потом холодным. Не известно, что будет литься щедрее, ворованные монеты или горячая кровь. Шире кабаков двери открывают лишь бордели — море холодное, хлесткое, злое, промокшие и обветренные жаждут тепла и продажной любви больше, чем жара спиртного. Когда они сходят на сушу, то каждый в голове начинает обратный отсчёт — десять, девять, восемь... На отметке "ноль" взвоет от твёрдой земли нутро, застучат ботинки по палубе в деловой спешке. Без моря надолго нельзя, а потому стоит успеть выжать максимум, пока не позвало оно обратно.
Крюк подкидывает монету — золото блестит остро, заставляет хозяина кабака прищуриться, на миг потерять натужно вежливую улыбку. Падает на стойку звонко, на ребро — вот-вот укатится, да только хозяин предусмотрительно накрывает широкой ладонью, вновь натягивает улыбку. Монета прячется в глубоком кармане, взамен нее встаёт на щербатую поверхность стакан да ополовиненная бутылка. Крюк смахивает пыль с пузатых боков тёмного стекла — без брезгливости, с почти благодушной улыбкой.
— Неужто с прошлого раза дожидалась? И прям никому не наливал, для меня берег? — хитрый прищур васильковых глаз режет холодным ножом, почти физически ощутимо раскрывает мягкую плоть, распахивает грудную клетку, вцепляется неприятно в душу.
— Обижаешь, Джеймс! — зычный бас хозяина отдаётся в стойке вибрацией. Тряпкой охаживает стол, смахивает пыль — да только большую грязь разводит, вынуждает капитана раздражённо отмахнуться. Микроб от грязи дохнет, но что-то не тянет Крюка пить бренди вместе с застарелыми крошками, неловко вытряхнутыми из тряпки. — Сегодня только пьёшь?
— Первый день на твердой земле и я заслужил горячий ужин, поэтому, нет, — терпкий янтарь льется в стакан до верху, до самых краев. Джеймс пытается разглядеть сквозь мутное стекло, сколько ещё осталось в бутылке — достаточно на сегодня, если в планах нет напиться в сопли. В планах было — его команду сегодня грели портовые шлюхи, его же греть будет любимый бренди.
Он скребет потертым, потемневшим от соли и лет крюком заросшую жёсткой щетиной шею, морщась обменивает честно нагребленное золото на нормальную еду — насколько она может быть нормальной в этой дыре, тихой и пустой. Команда "Весёлого Роджера" сегодня разносила другие места — если прислушаться, то сквозь неплотно закрытые двери просачивался отдаленный гогот и ругань. И звонкий девичий смех.
Жадный глоток алкоголя обжигает — дерет горло, пустой желудок, но не греет так, как ему хотелось бы. Он делает еще один — обводит взглядом пустой зал, впивается внимательно в скопившиеся в углах тени. Они тянутся из-за дальнего столика словно чёрные щупальца, прилипают присосками к стенам и полу, захватывают себе новые владения, а после отступают, словно напуганные светом.
Крюк чертыхается, смаргивает наваждение — просто тени глубокие, подвижные от рыжего-тусклого пламени свечи. Просто черные кудри юноши за дальним столиком. Просто глубокие, как морская пучина, глаза наблюдают за ним столь же внимательно, как и он за чудовищем, сплетенным из теней.
Он шагает к чужому столу широко, уверенно, одной рукой удерживая за горлышко бутылку и ополовиненный стакан — выскользнет, разобьется вот-вот, да только не жалко, переступит через осколки не глядя. Не успел сойти на берег, а уже манит пучина в чужих глазах.
— Один тут отдыхаешь? — он давит из себя улыбку очаровательную, но все равно выходит разбойничий оскал. Садится рядом, не спрашивая разрешения, и тут же захлебывается в чужом едва уловимом аромате — он тоже пахнет морем, но только грозовым, гибельным штормом.
