Ветер налетает сильнейшими порывами, оглушительно хлопает полами плаща, сдирает с головы капюшон. Конь, настолько худой и тонкий, что не ему, казалось бы, бороться с озлобленной стихией, едва переставляет ноги, но идёт, упрямо склонив чёрную косматую голову. Его всадник так же чёрен, чёрен ворон на гербе его, и небо вокруг него кажется темней, и ветер, проносящийся сквозь пальцы его, становится свирепей, а земля под ним – сухой и бесплодной.

Голод пришёл на землю скоттов, не в первый и не в последний раз, но впервые – движимый не своей извечной мрачной целью, но любопытством.

Он чувствует голод, темнотой накрывающий эту землю, тянущий гнилью, липнущий к телу и пробирающийся под кости. Люди здесь голодают, не так, как обычно. Это не просто земледельцы, не знающие в своей жизни обильного урожая и единого сытого дня. Это не разбитые английские солдаты, пожирающие от отчаяния плоть своих павших товарищей. Земля здесь немилостива к своим сынам и дочерям, здесь и стараться не надо, чтобы посевы побило градом, скот пал, а последние крохи забрали воинствующие соседи.

Но люди здесь голодают сильно, отчаянно, и Голод слышит их стоны в завываниях ветра, приносящим с собой привкус крови, и страха, и мучений. И где-то рядом, как всегда, неслышно ходит Смерть.

Он не спешивается у ворот замка, возвышающегося над ним, скалами и небом мрачной громадой, не отвечает на слова стражников, уносимые ветром. Но ворота перед ним открываются, стражники опускают головы в приветствии: Голод может войти в каждый дом и никому его не остановить.

Обитатели замка оглядываются на чёрный плащ, далеко стелющийся за ним по холодным камням пола, шепчутся, боясь встретиться с ним взглядами. Всадник без слуг, с измождённым до торчащих костей конём, с раскинувшим крылья вороном на груди – что за нелёгкая может привести такого гостя в столь поздний час. Он идёт в зал, чтоб предстать перед хозяином замка, и все разговоры затихают, когда он останавливается в дверях.

— Приветствую тебя, великий лорд, — Голод прижимает руку к груди, склоняясь низко, уважительно, и только ворон под его пальцами смотрит в ответ на все взгляды с поистине нечеловеческой злобой. – Ты не знаешь меня, но я тебя знаю. Я пришёл к тебе с уважением, дружбой и, – простирает он руку к окну, в которое бьётся ветер и где тучи в этот миг темнеют ещё сильнее, — грозой.

Глава клана приглашает гостя к себе за стол, по левую руку, и тот садится, точно хозяин, и под его взглядом словно вся еда на столе теряет вкус. Он рассказывает о землях, из которых прибыл, говорит о соседях лорда, будто знает каждого из них, и знал отца самого лорда, и отца его отца. Он не съедает ни куска еды со стола, но принимает предложенный кубок, и струйка вина стекает у него из уголка губ, пропитывает соболиный мех его плаща.

На вопрос, что привело его в столь ненастную погоду в круг людей, среди которых нет никого, кто знал бы его, он улыбается – и становится понятно, почему он столь неаккуратен за столом. Не с такими зубами пировать, такой оскал и среди диких зверей не сыскать.

Голод силён на этих землях, его глаза горят тьмой, его зубы длинны, его слова мягки и вкрадчивы, но звучат отчётливее раскатов грома приближающейся грозы. Что бы здесь ни творилось, оно даёт ему могущество; страшен голод на землях лорда, и страшен гость его.

— Ты мне скажи, мой господин. Что случилось у тебя такого, чего ещё не бывало, чем ты прославил себя?

Голод чувствует на себе чужой взгляд, каким редкий смертный осмеливается на него смотреть, и поворачивается, пряча оскал за краем кубка.

— Или же истории о делах твоих не для чужих ушей?

Или дела и вовсе – не его?