небеса — вне досягаемости.

они за толстым, непрозрачным стеклом, за темными занавесками из плотной ткани, где-то там, за пределами его, майки, коллапсирующего мира, который снова и снова захлебывается кровью//болью по другую сторону его сомкнутых век, по другую сторону его непрекращающегося кошмара.

открывает глаза — и мир... а мира нет.

вместо мира — ослепительная белизна. она — стечение всего, что существует//существовало, сплетение множества, словно слитые воедино кровь, разорванные внутренности и дробленные кости от сдавления пресса [майки знает, что белизна так и рождается, майки видел это собственными глазами]. мир затягивается похоронной белой пеленой — добро и зло меняются местами, разделяются, соединяются вновь, понятия стираются, ничто неразличимо.

все так же, как и тогда, когда умер шиничиро.
так же, как и тогда, когда умерла эма.
так же, как и тогда, когда...

прежде мир возвращался — хромой, изувеченный, но все же это был тот самый мир, который знал майки. теперь же мира нет — и его не вернуть, ничего не вернуть, майки знает это лучше всех — он растворился, оставив манджиро в одиночестве в этом белоснежном кошмаре, и его холод жжет и разъедает кожу, оставляя росчерки ожогов на всем теле и тошнотворный привкус боли на языке.

белизна невыносима. вывернутая на максимум яркость — белый свет скользит лезвием по сетчатке, рассекает безжалостно, грубо и неумело — острая, пронзительная боль, нестерпимая настолько, что хочется вопить [но майки сдерживается, майки сильный и слабости не показывает].

минута, две — глаза привыкают, боль не такая сильная, почти терпимая — притаивается верным псом где-то на задворках и глухо скулит. к ней майки привык, она теперь почти родная, следует за ним всюду — как и бесчисленные призраки прошлого.

что-то проясняется, кажется, проявляется, капля за каплей — майки почти здесь, вместе со всеми, майки почти в порядке и не теряет рассудок [=не поддается темному импульсу] целых десять секунд. он даже держится неплохо, но в его глазах — мертвая галактика, поблекнувший дрожащий свет, разбитая вдребезги душа, ничего больше.

в таких глазах не отражаются небеса.
в таких глазах не отражается ничего.

хочет вновь прикрыть глаза — сдерживается, вместо этого откидывается на мягкую спинку кресла и лихорадочно пытается собрать свои расколотые мысли. едва ли может — задыхается. спертый, гнилой воздух душит; в нос бьют спрессованные запахи алкоголя, пота и крепкого табака. хуже всего — мерзкий, блевотный запах мужского одеколона [нотки дуба и дорогой кожи? бред, скорее — дешевого портвейна и кожзама] — кто-то из надушился так сильно, что нос зудит, а на языке оседает горький привкус. майки запихивает в рот остатки тайяки, стараясь перебить сладостью отвратительную горечь, не морщится, но явное отвращение отпечатывается на его усталом лице.

точно, он в ресторане, в одном из тех, что принадлежат бонтену, ждет баджи, баджи обязательно придет, баджи обещал, но баджи задерживается — по ощущениям, остановившиеся часы на стене не скажут ни слова против. майки тонет в этом чертовом ожидании, не нервничает, просто делает выводы — и выводы не слишком утешительные.

баджи — под прицелом. его подозревают в сливе информации полиции, а такие кончают плохо, особенно в бонтене, где за едва заметный прокол полагается пуля в висок, а за предательство и всю семью могут пустить на убой.

что в бонтене завелась [очередная] крыса, майки узнал недавно, до этого разве что подозревал, ощущалось, что что-то не так, и заметил это не он один. крысы долго не живут, санзу об этом старательно заботится, потому будь известно раньше — нашли и избавились бы в два счета. кто предатель — точно неизвестно. список подозреваемых возглавляет баджи — и это не случайно. его сдали, и доносчиками были не последние люди в бонтене, им можно доверять [кажется]. баджи тоже можно доверять — так думал майки, думал когда-то, сейчас все иначе, он ни в чем не уверен.

голос баджи проступает кровавыми пятнами на белоснежной ткани — майки поднимает взгляд, смотрит пристально, но не в глаза, куда-то мимо. общаться иначе он уже не умеет — не может.

— есть дело, — бросает манджиро немного лениво.

едва заметный кивок, быстрый взгляд на санзу — санзу улавливает сигнал и прогоняет из помещения всех, кто кажется лишним. то, что произойдет после, не для их глаз и не для их ума. обычно подобное бонтен проворачивает на складах или заброшках, там, куда никто никогда не сунется и где спокойно можно разливать океаны крови, но сегодня особенный день.

сегодня все особенное.

они никогда никого не проверяют — ни к чему. но в этот раз в предательстве подозревается не последний человек в бонтене, баджи кейске. майки может без труда пристрелить — просто потому, что срывается, теряет контроль, теряет себя и неминуемо творит то, чего никогда бы не сделал [он помнит, что обещал защищать всех, баджи в том числе, но он сам сделал свой выбор, придя в бонтен, вернувшись сюда, к майки, откуда возврата уже нет]. пусть так — баджи все еще остается важным человеком, с влиянием и статусом. от него можно избавиться, но не пристрелив в подворотне, как вшивую псину. 

майки поднимается с кресла и подходит к баджи ближе — от него пахнет дешевыми сигаретами, резиной, маслом и ветром, и это почти спасение в этом гнилом ресторане, где хватит нескольких минут, чтобы задохнуться. жест рукой — и из боковой комнаты затаскивают связанного полицейского в штатском, того самого, которому сливали информацию.

— мне нужно, чтобы ты вытащил информацию из него. что ему слили, кто, зачем, когда. все, что получится. а затем...

майки достает ствол и резко кладет его на стол.

— у б е й.

он все еще не смотрит на баджи, общается через зеркала, избегая прямого взгляда — расчетливо, так он не проиграет в этой скрытой войне. хотя даже если и проиграет — что с того?

самое главное — не проиграть самому себе [майки знает это лучше всего].

а он проиграл уже давно.