альберт ненавидит саму москву, а москвичей еще больше — сказываются неполные четырнадцать лет внутри садового, где куда не посмотри, либо мусор, либо церкви, либо мусор очеловеченный, который на эту же церковь плюет. люди в москве странные, курят вместо привычных замкадовскому ребенку лаки страйк красные мальборо с риском выкидыша, кичатся, словно дороже; отстаивают право зваться коренным москвичом и покупают мятые цумовские пакеты на дубровке. альберт злится на них даже издалека, давно переехав в культурную столицу благодаря отчиму. разглядывает томные лица бывших одноклассников в инстаграме на фоне патриков — выглядят так, будто к каждому из них как минимум снизошел иисус — вот суки.

весь день сугубо одинокой питерской хандры альберт не понимает, что не так. скуривает лишнюю лаки страйк после обеда подогретой солянкой из перекрестка, полчаса зависает на дождь — не то скачок депрессии, не то просто несварение. к семи вечера тучи рассасываются, телефон на тумбочке советского производства долбится от уведомлений. сява настойчиво зовет в лес на ржевку. ехать туда как за три пизды, подмечает в лаконичном сообщении альберт, и берет просто конченный желтый дождевик. добираются туда к полдесятому, спустя огромную толкучку во всевозможном общественном транспорте, и успокаивает альберта только то, что у савелия в рюкзаке лежит двухлитровая бутылка недопитого дюшеса и пустой, уже давно готовый обрезыш нольпятки бонаквы.

савелий любил грустить и смотреть на болото, альберт — тишину, природу и вдохновение, местом пересечения их желаний с самого знакомства стал ржевский лесопарк. туда важным решением было принято ездить каждый раз, как захочется спокойствия и покурить.

уебанский желтый дождевик расстелили под жопы на мокрую траву, савелий умелыми движениями вылил в болото дюшес, набрал мутной воды. альберт, чтобы не казаться безучастным и хандрящим, подал сяве наперсток из фольги. водник был готов через пять минут.

через тридцать альберт, укуренный и счастливый, понял, что же все-таки не так.

ладожский вокзал, ебтвоюмать. в два ночи приходит поезд мирной.

альберт был не только почти всегда укуренным дединсайдником, по весне читающим бродского и любовную лирику бодлера, он как самодостаточный исконно питерский человек, проживший большую часть жизни в засратой китайцами москве, был олицетворением дебильного стишка маршака про человека рассеянного с улицы бассейнной. бабушка, покуда была жива, заливала эту дрянь в уши внука так, словно когда-то это помогло бы излечится от рассеянности.

альберту двадцать два и нет, оно не помогло.

навскидку с ржевского болота до ладожской столпотворятни в ноль не уходит. сява коротко замечает, что альберт под шмалью, даже легкой, похож на бурунова с того фильма про полицейского. альберт ласково шлет его и его вкусы катиться колбаской по малой спасской.

в итоге на ладожский вокзал альберт добирается вовремя на такси. отчимовские деньги. хуй с ними, что ли. покупает в круглосутке пачку винстон сильвер. ли любит делать цыганочку, альберт любит ли.

альберт смешно прихрюкивает, когда обнимает мирную, тычется носом в броский мех на ее полушубке, дарит вместо букета пачку сигарет. мирная виснет на его руке и не прекращает рассказывать что-то про свою жизнь, школу, компанию укурков и все то, что делает ее такой. в такси они заваливаются уставшие, у альберта случается отходняк от эйфории и легкой шмали, леонид каневский из старой магнитолы прибавляет интимной атмосферы.

— знаешь миф о пигмалионе и галатее? он презирал всех женщин, кроме прекрасной статуи, которую афродита впоследствии оживила, — не спрашивая альберт достает из кармана свою ашку и делает маленькую тягу. — та еще дурь. на, малиновый, попробуй. я, короче, написал песню… про нас, про наше знакомство. просто представь, что я единственный чел на планете, который сравнил афродиту и меф. genius.