никогда не было хорошо и спокойно, но сейчас — совсем лютый пиздец.

нут не ходит на протесты; нут пробирается сквозь них к дому, потому что за пару дней просекла: тем целее, чем ближе к толпам. мрачные подворотни — лабиринт разбитых фонарей и прокоптившихся многоэтажек с пустыми глазницами, по нему бродят голодные звери, в него зайдешь — и не доживешь до рассвета, потому что рассвет больше не наступит. у нее вся одежда пропахла гарью; гарью пахнет от мужчины, который толкает ее в толпе, от женщины, что пихает ей под ребра локтем — безумие стирает границы социальных классов, убивает индивидуальность. они теперь все одинаково серые, злые, недовольные обстоятельствами. у кого-то денег все еще больше, но какой смысл в деньгах, когда на улице людей — как червей в трупе дохлой кошки, и смертью пахнет сильнее, чем жизнью?

жить хочется острее, чем обычно. когда у всех все одинаково хуево, нут кажется, что выберись она — будет особенной. мотивация х10 — выйти из истории в принципе, вместо того чтобы пытаться в нее войти. про нее когда-нибудь напишут в учебниках — целый пиксель в общей цифре пострадавших от пожара, второго, третьего — если учебники в принципе еще будут, если вся планета не сровняется с землей, как хрупкая картинка из домино.

они как будто кучка паразитов на ровной глади глобуса. вчера три улицы, сегодня восемь, завтра — четверть города, зараза не спрашивает, ползти ли ей дальше, прежде чем вцепиться гнилыми зубами в очередной кусок живой плоти. тут или вырезай с корнем, или жди, пока додышишь последнее воздухом, в котором безумие — взвесь 50/50 с пеплом. даже дождевая вода по трубам стекает черная — хуже, чем в самых дешевых хоррорах: доставай камеру и монтируй фильм, если не отберут.

дома так же, только без криков. пьяный храп белым шумом на фоне; нут закрывает окна плотнее, и гарь прет через вентиляцию — как яд, который пытается их всех вытравить — либо задохнешься, либо раздерешь себе горло до крови, третьего нет, да и второе отберут, если будешь много выебываться.

шу возвращается к ночи и побитый;

нут смотрит многозначительно, как будто ему восемь, а не восемнадцать — мозгов и осторожности ни на грамм больше. раскрывает воспаленную ладонь, смотрит серьезно, как будто есть риск, что она отвалится. хобби такое; пока девочки вышивают крестиком, она учится латать боевые ранения, таскает домой бинты и пластыри, знает: пригодится рано или поздно. если не спасти, то угробить кого-то окончательно, — последняя попытка поселить в этом доме простую человеческую заботу о близких.

получается дерьмово; близкие сокращены максимально — до стайки голодных щенков из двух. шу долбоеб тот еще, но нут знает: во всей этой анархии он единственный, кто не сожрет ее с потрохами при удобном случае. из всей этой грязи он первый полезет грызть за нее глотки — то ли чтобы защитить свое и гордость, то ли потому что только повод дай спустить демонов с поводка. у них понятия о семье размытые, поебанные по краям, но все же есть где-то в головах среди прочего мусора — они дают друг другу то, чего не дали родители, бродят всегда порознь, но чуют друг друга за километр.

смог трогает щупальцами оконные рамы снаружи; кухня в свете дешевой лампы грязно-желтая.

они молчат, и когда шу открывает рот заново — нут очень сильно хочется, чтобы он больше никогда не—

— куда? — спрашивает нут и как будто заранее знает ответ.

топ-10 тупейших идей в истории человечества; когда врата в ад открываются, надо бежать от них, а не внутрь, но шу игнорирует техники безопасности — он с головой в раскаленную лаву и жрать битую стеклянную крошку, лишь бы ощутить в ладонях что-нибудь весомее отчаяния и провала. шу тащит ее с собой — потому что верит или потому что хочет публики/поддержки/самоутверждения. она же девочка — не девчачья это работа, пачкать руки в чужом горе.
(чушь, патриархальные гендерные роли прокурены и проебаны в дыме — каждый выживает, как получится)

— ты совсем ебанулся? — спрашивает нут и новой инфы в ответ получает ноль.

либо ты, либо тебя — закон прост настолько, что записывать не обязательно, это учат еще до первых шагов по твердой земле; нут сама себе ужасается, когда видит логику. гниль выползает по ночам. ночь — время грабежей, убийств, безнаказанности, ночью не видно лиц и фемида слепа по-настоящему, выносит решения на ощупь — не замечает лишних камней в чашах тех, кто не виновен. их тянет на дно; хочешь жить — умей карабкаться по головам и не оглядываться на пропасть.

у них здесь ночь 24/7. пойди разбери, какое время суток растекается за шторами вязким пепельным туманом, за каким углом таится опасность, какой шаг будет последним. безопасно только закрыться на десять замков глубоко в подвале — и шу предлагает долить масла в огонь.

— это плохая идея, — говорит нут и знает, что все бесполезно.

как будто горит недостаточно ярко. как будто шу обожженных ладоней мало — он хочет в огонь целиком и без остатка — раз жить не вышло, хотя бы сдохнуть красиво. он придурок импульсивный, конечно, но для этого ему и нужна нут — думать там, где физической силы и тупого энтузиазма не хватит. он видит в бесконечных сумерках хоть что-то хорошее; оптимизм в странной степени — думать, что пока у слабых шансы на выживание на глазах тают, у них есть возможность стать сильными. чем глубже ночь, тем ближе на вкус безнаказанность. нут смотрит на него внимательно, в темных глазах — ни капли сомнений и предвкушение успеха на вид — золотисто-медовое.

нут закрывает дверь в кухню, ставит чайник — за шорохом газа по трубам не услышат даже соседские крысы — двигает стул ближе.